Неточные совпадения
Войдя в
маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую,
с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого
года эту комнатку,
с каким весельем и любовью.
Там, между прочим, он познакомился
с помещиком Ноздревым, человеком
лет тридцати, разбитным
малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить «ты».
Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка,
малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно
с барского плеча,
малый немного суровый на взгляд,
с очень крупными губами и носом.
Маленькая горенка
с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в
лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Но куклы даже в эти
годыТатьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы
с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех
маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
— Я беру Карла Иваныча
с детьми. Место в бричке есть. Они к нему привыкли, и он к ним, кажется, точно привязан; а семьсот рублей в
год никакого счета не делают, et puis au fond c’est un très bon diable. [и потом, в сущности, он славный
малый (фр.).]
Княгиня была женщина
лет сорока пяти,
маленькая, тщедушная, сухая и желчная,
с серо-зелеными неприятными глазками, выражение которых явно противоречило неестественно-умильно сложенному ротику. Из-под бархатной шляпки
с страусовым пером виднелись светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались еще светлее и рыжеватее на нездоровом цвете ее лица. Несмотря на это, благодаря ее непринужденным движениям, крошечным рукам и особенной сухости во всех чертах общий вид ее имел что-то благородное и энергическое.
Осенью, на пятнадцатом
году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу
с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья
с вытканными коронами.
В комнатке находились еще мальчик-шарманщик,
с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской шляпке
с лентами, певица,
лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню…
Это была крошечная сухая старушонка,
лет шестидесяти,
с вострыми и злыми глазками,
с маленьким вострым носом и простоволосая.
Соня была
малого роста,
лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка,
с замечательными голубыми глазами.
— Что, Петр, не видать еще? — спрашивал 20 мая 1859
года, выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин
лет сорока
с небольшим, в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого
малого с беловатым пухом на подбородке и
маленькими тусклыми глазенками.
Иногда являлся незаметный человечек Зуев, гладко причесанный,
с маленьким личиком, в центре которого торчал раздавленный носик. И весь Зуев, плоский, в измятом костюме, казался раздавленным, изжеванным. Ему было
лет сорок, но все звали его — Миша.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку
с окном в сад; окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие
года. У окна
маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка
с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
И если вспомнить, что все это совершается на
маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной, среди тысяч грандиозных созвездий, среди миллионов планет, в сравнении
с которыми земля, быть может, единственная пылинка, где родился и живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть десятков
лет жизни…
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты
с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов,
маленький, чернозубый человек,
с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже
маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был
лет пять тому назад.
Кофе подавался ему так же тщательно, чисто и вкусно, как вначале, когда он, несколько
лет назад, переехал на эту квартиру. Суп
с потрохами, макароны
с пармезаном, кулебяка, ботвинья, свои цыплята — все это сменялось в строгой очереди одно другим и приятно разнообразило монотонные дни
маленького домика.
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о
маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые,
с ярким румянцем,
с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное
лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на свое место, один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна, налево, на
маленьком детском стуле
с задвижкой, усаживался какой-то ребенок
лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка
лет тринадцати, потом Ваня и, наконец, в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.
Несколько
лет назад в Петербург приехала
маленькая старушка-помещица, у которой было, по ее словам, «вопиющее дело». Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, выручила из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние старушки и ее недвижимой, увечной дочери да внучки. Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял,
с обязательством уплатить в самый короткий срок.
— Да вон тот, что чуть Марфу Васильевну не убил, — а этому уж пятнадцать
лет прошло, как гость уронил
маленькую ее
с рук.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот
маленького размера, провел Райский несколько
лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве
с другими старыми домами.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только
лет шестнадцати или еще
меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой
с занятий, к старушке матери, бедной вдове
с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку
с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий
малый и
с которым я всего только в
год раз разговаривал,
с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Это был человечек
с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых тип я так ненавижу чуть ли не
с моего детства;
лет сорока пяти, среднего роста,
с проседью,
с выбритым до гадости лицом и
с маленькими правильными седенькими подстриженными бакенбардами, в виде двух колбасок, по обеим щекам чрезвычайно плоского и злого лица.
Это был очень
маленький и очень плотненький французик,
лет сорока пяти и действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но уже
с незапамятных времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателем французского языка, имевший даже чины, которыми чрезвычайно гордился, — человек глубоко необразованный.
Адмирал приказал сказать Накамуре, что он просит полномочных на второй прощальный обед на фрегат. Между тем наступил их Новый
год, начинающийся
с январским новолунием. Это было 17 января. Адмирал послал двум старшим полномочным две свои визитные карточки и подарки, состоящие из вишневки, ликеров, части быка, пирожного, потом послали им
маленькие органы, картинки, альбомы и т. п.
На юге, в Китае, я видел, носят еще зимние
маленькие шапочки, а
летом немногие ходят в остроконечных малайских соломенных шапках, похожих на крышку от суповой миски, а здесь ни одного японца не видно
с покрытой головой.
Мальчишка
лет десяти,
с вязанкой зелени, вел другого мальчика
лет шести; завидя нас, он бросил вязанку и
маленького своего товарища и кинулся без оглядки бежать по боковой тропинке в поля.
— Вот это Катя, — сказала мать, оправляя
с голубыми полосами вязаное одеяло, из-под которого высовывалась
маленькая белая ступня. — Хороша? Ведь ей только два
года.
— Вот уж воистину сделали вы мне праздник сегодня… Двадцать
лет с плеч долой. Давно ли вот такими
маленькими были, а теперь… Вот смотрю на вас и думаю: давно ли я сама была молода, а теперь… Время-то, время-то как катится!
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже
с мешочком на боку, по росту
лет десяти, не больше, или даже
меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться
малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже
года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела
с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
— Вольтер в Бога верил, но, кажется, мало и, кажется, мало любил и человечество, — тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша, как бы разговаривая
с себе равным по
летам или даже со старшим
летами человеком. Колю именно поразила эта как бы неуверенность Алеши в свое мнение о Вольтере и что он как будто именно ему,
маленькому Коле, отдает этот вопрос на решение.
Есть у меня одна прелестная брошюрка, перевод
с французского, о том, как в Женеве, очень недавно, всего
лет пять тому, казнили одного злодея и убийцу, Ришара, двадцатитрехлетнего, кажется,
малого, раскаявшегося и обратившегося к христианской вере пред самым эшафотом.
По его словам, такой же тайфун был в 1895
году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на
маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток
с детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал людей
с крыш домов и
с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу ушел из Анучина, не дожидаясь полного спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
Дерсу стал вспоминать дни своего детства, когда, кроме гольдов и удэге, других людей не было вовсе. Но вот появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось
с каждым
годом все труднее и труднее. Потом пришли корейцы. Леса начали гореть; соболь отдалился, и всякого другого зверя стало
меньше. А теперь на берегу моря появились еще и японцы. Как дальше жить?
Утром 25 сентября мы распрощались
с Такемой и пошли далее на север. Я звал Чан Лина
с собой, но он отказался. Приближалось время соболевания; ему надо было приготовить сетку, инструменты и вообще собраться на охоту на всю зиму. Я подарил ему
маленькую берданку, и мы расстались друзьями [В 1925
году Чан Лин трагически погиб там же, на реке Такеме, в местности Илимо.].
В нижнем течении река Иодзыхе принимает в себя три небольших притока: справа — Сяо-Иодзыхе (
малая река
с омутами) длиною 16 км и слева — Дангоу (восточная долина),
с которой мы познакомились уже в прошлом
году, и Литянгоу, по которой надлежало теперь идти А.И. Мерзлякову. Река Сяо-Иодзыхе очень живописна. Узенькая извилистая долинка обставлена по краям сравнительно высокими горами. По словам китайцев, в вершине ее есть мощные жилы серебросвинцовой руды и медного колчедана.
Около фанзы росли две лиственницы. Под ними стояла
маленькая скамеечка. Ли Цун-бин обратился к лиственницам
с трогательной речью. Он говорил, что посадил их собственными руками и они выросли большими деревьями. Здесь много
лет он отдыхал на скамейке в часы вечерней прохлады и вот теперь должен расстаться
с ними навсегда. Старик прослезился и снова сделал земные поклоны.
С плоскогорья Лао-бей-лаза стекают два ключа: Кямту и Сигими-Бяса. Далее,
с правой стороны, в Бикин впадают: река Бей-си-лаза, стекающая
с горы того же имени,
маленький ключик Музейза [У-цзей (хе) — речка сепий.] и река Лаохозен [Лао-ху-цзен — опасающийся (этого места) тигр.], получившая свое название от слова «лахоу», что значит «тигр». По рассказам удэгейцев, несколько
лет назад появился тигр, который постоянно ходил по соболиным ловушкам, ломал западни и пожирал все, что в них попадалось.
Отставной поручик Виктор Хлопаков,
маленький, смугленький и худенький человек
лет тридцати,
с черными волосиками, карими глазами и тупым вздернутым носом, прилежно посещает выборы и ярмарки.
Я обернулся и увидел
маленькую крестьянскую девочку,
лет восьми, в синем сарафанчике,
с клетчатым платком на голове и плетеным кузовком на загорелой голенькой руке.
Подле лошади стоял
малый лет семнадцати,
с пухлым и желтым лицом, одетый казачком и босоногий; он
с важностью посматривал на собак, порученных его надзору, и изредка постегивал арапником самых алчных.
Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя,
малый лет сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе
с серым, довольно статным жеребцом, дал ему подняться на дыбы, пробежал
с ним раза два кругом двора и ловко осадил его на показном месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул хвост, повел мордой и покосился на нас.
В низких кустах, «в мелочах», и на ссечках часто держатся
маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются
с деревца на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя на
лету.
На одном из столов сидел
малый лет двадцати,
с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками.
Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика
лет пятидесяти
с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует глаз
с огромным зрачком, или греческий нос, или дом
с трубой и дымом в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо
с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то
года, село
Малые Брыки».
В течение целых шестидесяти
лет,
с самого рождения до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными
маленьким людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не то на чердаке, не то в погребе, не успев заработать ни себе, ни детям куска насущного хлеба.